Южный Урал, № 1 - Головин Анатолий Дмитриевич (версия книг txt) 📗
А. Климов
МОЛЧАЛИВЫЙ [22]
(Арктический рассказ)
Впервые я встретился с Молчаливым лет семь назад.
Я тогда зимовал на полуострове Ямал, на полярной станции мыса Маре-Сале.
Однажды, в начале зимы, вдвоём с товарищем — научным сотрудником, мы отправились на охоту. Оба охотника были щедро увешаны всякими нужными, а больше того ненужными принадлежностями. Глядя на нас, можно было подумать, что цель нашего путешествия отстоит по крайней мере на тысячу километров. Однако, шли мы за тюленями на припай льда в Бадарецкой губе. Припай же был не дальше пяти-шести километров от зимовки.
Чего только мы не взяли с собой, собираясь за тюленями. Язвительный радист даже посоветовал:
— Вы бы ещё чайничек полведёрный захватили. Чайку бы, глядишь, испили.
Начальник зимовки всеми силами сдерживался, чтобы не расхохотаться, но молчал.
Мы ушли. С утра погода была хорошей. На сером, пепельном небе мерцало тусклое солнце.
До припая мы не смогли дойти. Груз и, в изобилии надетые, меха затрудняли лазанье с тороса на торос. Мы вспотели, как банщики, и километра за четыре сделали первый привал. После отдыха итти стало ещё труднее. Второй привал был и последним.
К обеду с севера потянул норд, в воздухе закружились снежинки. Началась метель. Темнота быстро навалилась на снега. Ветер крепчал. Между огромными льдинами он проносился, как в трубе, резко, со свистом, неся больно режущий снег. В мозгу у меня рождались страшные картины смерти: «как Седов», — проносилось в голове. Товарищ молчал, но чувствовалось, что и он переживает нечто подобное.
Часа четыре блуждали мы во льдах. Пробовали копать снег, в надежде увидеть землю, но и под ногами был лёд.
Так прошло ещё часа три. Наконец, измотавшись, вконец, обессилев, сделали привал. Воображаю как выглядели мы, злосчастные охотники за тюленями! Ружья, сумки и фляжки висели на нас кое-как: путались в ногах, шлёпали по коленям, болтались за спиной, бренчали и звенели у пояса.
Собрали бумагу, носовые платки, записные книжки и зажгли костёр. Но ветер задувал робкое пламя, костёр смрадно чадил. Может быть, это нам и помогло. Вдруг справа из-за льдины, за которой мы спасались от ветра, показался человек.
— Нашли! Нашли! — закричал я и бросился навстречу тёмной фигуре. Вдруг откуда-то выскочила свора собак, и передовой пёс (в темноте можно было разглядеть огромный силуэт волка) совсем неприветливо зарычал.
— Тубо, Пясинец, назад! — Когда человек крикнул, я вспомнил, что где-то слышал имя собаки, но сейчас было не до воспоминаний.
Собаки легли в снег, а человек, подойдя к нам, заговорил:
— Иду, слышу дым. Откуда?
— С Маре-Сале…
— А-а, — протянул незнакомец. — Пясинец, вставай!
Мы растерянно молчали. Собаки, ворча, встали на ноги.
— Вы, значит, дома? — продолжал незнакомец. — Ну привет Кислову сказывайте.
— Постойте, товарищ! — взмолились мы и честно рассказали о своём несчастье.
— А-а, зимовка рядом, с полверсты однако будет, не больше. Пойдём, доведу.
И он твёрдо и уверенно погнал свору в сторону, в темноту.
Мы поспевали за ним из последних сил. «Как мальчишки, — возмущался я, — заблудились в трёх льдинах, костёр зажгли. Ах, Седовы! А он, как кошка ночью видит, как собака чует, на дым пришёл…».
В кают-компании ужинали.
— Ну и хорошо, — приветствовал начальник, — а я хотел было пару ракеток метнуть. А где тюлени?
В это время дверь распахнулась и вошёл каюр. Увидя его, начальник ни сколько не удивился и теперь уже многозначительно протянул, поглядывая на нас:
— А-а! Здоров, Егор?
«Понятно, мол, всё ясно».
Каюр вышел в свет ламп. Это был могучий старик с сухим аскетическим лицом, с серыми, быстрыми соколиными глазами.
Только во взгляде его было постоянное блуждание, как будто ищущее чего-то, обшаривающее всё кругом.
— Живу, Кислов, — отозвался каюр и откинул с головы белоснежный олений треух. Из-под меха показалась белая, как песцовая шкура, седая голова. Одет он был в лёгкий олений сакуй, на ногах тонкие собачьи унты без всяких вышивок и украшений. У пояса висел широкий нож в оправе из жёлтой мамонтовой кости. Старик говорил хрипло и глухо, словно голос у него был чужой.
Каюр оглядел кают-компанию: людей, кушанья, одежду, зажмурился на электричество, покосился на мягкую мебель и вздохнул.
— Ты говоришь, — обратился он к Кислову, — осваиваешь? С ними, что ли? — добавил он и взглянул на нас.
Я готов был провалиться под лёд на любую глубину Карского моря, только бы он не говорил этого!
— Учимся, Егор! — ответил начальник. — У вас, у стариков, учимся. А воевать и завоёвывать будем, старик! Да и тебя ещё прихватим с собой, Егор!
Начальник говорил с каюром почтительно. Незнакомец усмехнулся, отошёл к порогу и сел на пол. Оттуда раздались его скупые слова.
— Нет, Кислый, мне уж немного осталось гонять свою дорогу, и ты не сбивай с следа моих собак.
Воспользовавшись разговором, мы убрались в комнаты, чтобы снять с себя жалкие остатки «снаряжения».
Через пятнадцать минут, вернувшись в кают-компанию, я застал весёлое шумное общество за столом, а в углу на полу одиноко сидел старик и тихо жевал мясо. Тонко нарезанные куски оленины лежали перед ним на полу, как стружки.
Такое гостеприимство возмутило меня.
— Начальник! — громко обратился я к Кислову. — Я думаю, стакан горячего кофе и хороший бифштекс с рюмкой коньяка — это как раз то, что нужно сейчас нашему гостю. Что же вы, друзья, так недогадливы?
И я засуетился у стола: притащил стул, достал вилку, нож и тут внезапно заметил ошеломляющее молчание, которое воцарилось после моих слов. Я с удивлением взглянул на начальника: в его глазах я прочёл ярость.
Ужин прошёл в молчании. Старик кончил мясо, вынул кожаный кисет и отправил за губу добрую щепотку жвачного табаку.
— Песец нынче глубокий пойдёт. У тебя, Кислый, промысла не будет. Береговая собака вся уйдёт в глубину тундр, — проговорил старик.
— Откуда знаешь, Егор? — спросил начальник.
— Вечор крысу видал. Уходит она, ветры будут.
— Спасибо!
— Ну, пора, — неожиданно сказал старик и натянул треух на белую голову.
На этот раз никто не задерживал старика, хотя все знали, что лютует пурга, снег душит. Кислов пожал ему руку и просил заезжать, когда вздумается.
— Ладно, — кивнул старик, — только теперь не приеду. — Кислов поднял брови. — Ты меня не зови, Кислый, — оборвал вопрос каюр. — У домов склад строишь? Зачем? Запах слышу. Пясинец остервенел вовсе. Когда ждёшь?
— К весне ближе, Егор. Ты это зря, старый… — начал было начальник, словно извиняясь, но каюр махнул рукой, толкнул дверь и вышел.
— Дмитрий Николаевич…
— Это Молчаливый. Слыхал? — остановил меня начальник. — А ты с компотом да кофием пристал.
Так вот он каков — легендарный человек, чудак, храбрец, непревзойдённый каюр и следопыт! Молчаливый! «Блуждающая смелость» — назвал его какой-то норвежский журналист.
Никто не знал откуда он родом, а сам Молчаливый об этом никогда не рассказывал. Старики кочевники — ненцы, якуты, эвенки, заслышав имя Молчаливого, с уважением говорят о нём: «В снегу родился Егор-то, как и мы. Давно здесь ходит, всё знает, мало говорку гоняет, молчит больше».
Его одинаково знают и на Чукотке, и на Кольском полуострове, и на Лене, и на Ямале. Рассказами о добродетелях и бесстрашии Молчаливого полны земли, скованные вечной мерзлотой. На Таймыре, на островах, на зимовках и в чадных чумах, на стойбищах крикливых и в тихих домиках промышленников песцов — везде знают Молчаливого.
К нему удивительно щедра на доброе слово, на славу, обычно скупая на похвалы, холодная земля.
Молчаливый от природы был дерзок и смел. Только такие и уживались здесь, только такие и покоряли дикую силу снега. И надо сказать — только таких любит и боится эта страна. А когда умирают или гибнут эти люди, снега бережно хранят о них светлую память, чтут их отвагу, силу и бескорыстие. Они живут здесь, как завзятый москвич на Арбате: привычно, спокойно, безбоязненно.
